Сергей Сметанин

Ехал грека через реку... (гипертекстовая повесть)



Честно говоря, писателем я стал незаметно для себя. Порой кажется, что вовсе никакой я не писатель, а просто в меру грамотный гражданин, интересы которого далеки от радостей, связанных с пером и бумагой.
Кстати, привыкнув усердно тыкать пальцами в клавиатуру компьютера, я и авторучку-то, бывает, не держу в руках неделями. Некоторые мои произведения существуют лишь в электронном виде. Они попадают с компьютера прямиком в Интернет, не касаясь не только книжного, но и рукописного бумажного листа.
Вот в детстве я очень любил книжное творчество. Правда, до 5 лет больше всего привлекали картинки. Портреты Ленина и Сталина, украшенные карандашными кругами и росчерками — серьезная работа! Позже я рисовал иллюстрации к "Спартаку" Джованьоли, любимых представителей животного мира — льва и орла.
Моя семья жила в центральном отделении совхоза. Мать преподавала в семилетней школе, отец работал главным ветврачом — оба они окончили один и тот же сельскохозяйственный институт в Уфе. С нами жили бабка и дедка — Феоктиста Васильевна и Федор Александрович Сметанины.
Я был старшим ребенком в семье. Понятно, что старший был заводилой во всех играх, первым выдумщиком и ответчиком, если за выдумку полагалось наказание. Однако, наказывали довольно редко.
Единственный подзатыльник отвесил мне отец за покалеченный, только что купленный "взрослый" велосипед. Играя в "догонялки" я врезался в заднее колесо другого велика, повредил спицы переднего колеса своего и оно завернулось в "восьмерку". Ремонт оказался долгим и кропотливым — пришлось перебрать и заново закрепить половину блестящих спиц, тугих, как натянутые струны.
С 9 лет меня начали учить игре на баяне. К этому возрасту я уже умел, глядя на клавиши, наигрывать одной рукой "Маленькую польку". На семейном совете отец объявил о своем решении — начались ежедневные двухчасовые занятия, которые продолжались шесть лет.
Прямо скажу, радости музыкальное образование принесло мало. Судьба Никколо Паганини, принуждаемого суровым отцом в детстве упражняться в игре на скрипке по шесть часов в день, — зачем только его ставили в пример! — внушала мне глубокое отвращение.
Чтение — вот что меня по настоящему увлекало. Слава богу, читать в свободное время никто не запрещал. Библиотеки в доме, к сожалению, не было — можно ли считать библиотекой стеклянный аптечный шкафчик, в котором лежали том пьес А.Н. Островского, книга Жюля Верна, сказки на немецком языке, Твардовский, пушкинский "Дубровский", да кипа книг по ветеринарии? Правда, была еще этажерка, на которой почти целая полка заставлена детской литературой из серии "Моя первая книжка".
Основную часть книжек приходилось брать "почитать" у приятелей, в совхозной библиотеке, в школе, везде. Читалось все написанное буквами. Делались попытки читать английские тексты из случайно найденного учебника, рецепты из книги "Домоводство", советы из "Плодоводства и огородничества", соседских номеров "Акушерства и гинекологии". Отрывной календарь прочитывался целиком и в отдельных листочках. Прочитывались газеты "Пионерская правда" и "Правда", журналы "Мурзилка", "Пионер", "Молодежная эстрада", "Новое время", различные "Блокноты Агитатора", памятки, инструкции, удостоверения, плакаты, открытки, вывески, билеты в кино, афиши, надписи, которые обычно пишут на заборе, школьные записки, учебники на год вперед.
Даже игру на баяне я умудрялся совмещать с чтением. Поставив инструмент на левое колено, правое я использовал как подставку для толстого тома каких-нибудь "Детей капитана Гранта", слегка прижимая его к столу снизу, чтобы развернутые листы не схлопывались. Пальцы сами бегали по грифу баяна, повторяя давно и накрепко разученные арпеджио, в то время как глаза впивались в желанные строчки, следя за путешественниками в их странствии вокруг света.
Время от времени я поднимал веки для того, чтобы взглянуть на часы с легким алюминиевым маятником и чугунной гирей. На жестяном циферблате была изображена известная репродукция шишкинского "Утра в сосновом лесу". На исходе второго часа игры осторожно переводил стрелки на двадцать минут вперед — отдать два часа свободы целиком даже самой чудесной музыке было невыносимо.
Льва Толстого и великих русских классиков я тогда почти еще не читал, муки совести беспокоили чуть-чуть, совсем незаметно, так, малый котеночек проведет мягкой лапкой под грудью откуда-то изнутри, и все.
Через три минуты после того, как баян, жалобно всхлипнув в последний раз, шипя, выдувал остатки воздуха из мехов и, ловко вставленный в зеленое нутро футляра, принимал на лаковые черно-белые кнопочки сложенные вдвое ремни, чтобы помолчать с ними до следующего раза, а книга с торчащим тетрадным листом закладки укладывалась на полку, я уже бежал по едва влажной тропе сада, на ходу засовывая за пазуху ломоть хлеба, прихваченного на кухне, чтобы съесть с ним на свежем воздухе перышко лука или чеснока, или условно зрелую помидорину.
Найти кого-нибудь из сверстников, поиграть с ними в футбол или лапту, в "войну", в прятки, "кол-дырку" или "двенадцать палочек" — эта задача была гораздо важнее и музыки, и всех мыслимых и немыслимых книжных заморских плаваний и путешествий.
Таким было мое послевоенное, волшебное детство, детство в самой замечательной и прекрасной из стран мира, в котором не было места страху за завтрашний день, когда единственной горькой печалью было сознание того, что революция прошла и гражданская война прошла, и Великая Отечественная война прошла, и не досталось нам — мальчишкам советской страны пережить того времени, когда можно прикоснуться трепетной душой к подвигу, сделать что-нибудь похожее на поступки Олега Кошевого или Сережи Тюленина — героев-молодогвардейцев, или Вали Котика, Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной. "Молодым везде у нас дорога…" это мы знали твердо, но "колеса истории вспять не повернуть", и в прошлое нашим горячим головам дорога была заказана. Хотелось же разделить его хоть чуть-чуть с Ваней Солнцевым — сыном полка, и Володей Дубининым из "Улицы младшего сына".
О них были написаны тогда самые интересные книжки, их имена мы вычитывали из названий новейших кинофильмов, чтобы ни в коем случае не пропустить, не остаться в неведении о таких будоражащих душу событиях. Собственная современная жизнь казалось порою ничтожной, по сравнению с той, невозвратимо прошедшей, о которой приходилось только слушать, затаив дыхание, чтобы не пропустить ни малейшего слова, ни значительного молчания.
Мог ли я подумать тогда, что стану писателем! Гордое имя высокого человека, которому одному подвластно чудо под названием "книга". Мог ли я поверить в то, что чудеса будут подчиняться мне самому? Да никогда. Поэтому в детстве я мечтал стать кем угодно: танкистом, летчиком, следователем милиции, агрономом и даже врачом, но ни в коем случае не писателем. Если бы кто-нибудь, пусть даже самый уважаемый и важный человек, директор школы Сергей Палыч или директор совхоза Прасковья Дмитриевна, или военный летчик Покрышкин подошел и сказал мне в лицо, что я буду творить как Максим Горький или Николай Островский, я засмеялся бы в ответ самым искренним, веселым и задорным смехом — шутит человек, ну как тут не посмеяться!
И всё-таки, если меня спросить на литературном вечере: "С какого времени Вы пишете?" — скорее всего, выполню завет Аристотеля, учившего на сей вопрос отвечать: "Пишу с детства". Такой ответ избавляет от множества уточнений, вызывает доверие, даже мне самому представляется истиной, не требующей доказательств.
На самом деле первое свое стихотворение я написал, учась на втором курсе университета. Называлось оно "Зной", было опубликовано в молодежной газете "Ленинец".
При редакции газеты действовало литературное объединение под руководством Бориса Романова — эрудита и большого ценителя творчества Заболоцкого. Из романовской поэтической книжки, вышедшей в то время, запомнилась одна звукоподражательная строка: "… Жук, вереща, тащил свои ключи…".
Романов убедительно доказал, что стихотворение нехудожественно, так как читатель вряд ли поймёт, с какой точки зрения можно увидеть одновременно стадо, бредущее в клубах пыли, о котором было сказано в первом четверостишии и отражение травы в глазах ящерицы, как это у меня было во втором.
Все же злополучные строфы пошли в печать. Впоследствии оказалось, что именно "Зной" выбирали большинство редакторов, решая вопрос о публикации моей очередной стихотворной подборки. А до первой книжки было еще очень и очень далеко. Почти двадцать лет прошло, пока не случилось это знаменательное в моей жизни событие.
В детстве я не мог представить, что проживу столько. Нет, разумеется, я хотел жить долго и счастливо, следовательно, дожить до старости и умереть, предварительно совершив нечто значительное, достойное уважения других людей. Но вокруг меня всегда происходило столько ярких, захватывающих событий, поток их был так силён, что воображения не хватало видеть себя через несколько лет. Знал, чувствовал, что всё будет иным, но своей способности фантазировать почти не использовал, — кстати, действительность оказывалась от этого, чаще всего наиболее приятной: ведь, предвосхищая удовольствие — наполовину лишаешься его остроты, предвосхищая неудачу — увеличиваешь её вдвое.
Самое первое живописное воспоминание моего детства связано с переездом. Телега, нагруженная нехитрым скарбом, не спеша продвигалась вперед, за спокойной лошадкой. Я шел рядом, слева и чуть-чуть сзади. Над телегой золотым лаковым пятном на синем фоне летнего неба сиял фанерный корпус первой предвестницы будущего семейного достатка — швейной машинки. Ехали мы недолго. Метров триста было всего до нового кирпичного дома на улице, ведущей от центра совхозного парка к окраине, за которой начинался пруд. По плотине пруда можно было выехать на отсыпанный гравием большак между пшеничными и гороховыми полями.
А за новым домом тянулся пустырь до самого оврага. За ним на косогоре холма, находилась бензозаправка. Холм этот вся местная детвора называла не иначе как горой. Поднявшись на "гору" всю в ковыле и ярких желтках горицвета можно было увидеть и настоящую гору — дальний отрог Южно-Уральского хребта высовывался здесь из полотна степи несколькими вершинами — горами Шах-тау, Долгой, Шихан, по имени которой называется нынче хорошее пиво.
С этим домом связаны первые воспоминания: игра с желтыми целлулоидными верблюдом и псом Плуто, возня с заводными автомашинками на полу под столом, попытки научиться выговаривать звук "р", который вначале возникал где-то между щекой и верхней губой. От этого "р-рычания" дрожала рама окна, дрожало зеркало, трясся темно-зеленый фикус на светлом фоне сада. Я понимал, что происходит что-то не то, но не прекращал стараний. Желание овладеть непокорным звуком было так велико, что казалось уже осуществлённым.
— Мам, у меня получилось!!! Послушай, р-р-ры… р-р-рыба!
— Хорошо. Молодец. А ну-ка, скажи: "Ехал грека через реку…"
— Ехал гр-р-река…
Запомнилось, что из года в год слегка, но все-таки заметно уменьшались все окружающие предметы: диван, стулья, подоконники, потолок делались ниже, ниже. Когда эти изменения прекратились, я понял, что перестал расти.
Время также шло тогда иначе: медленно, основательно, давая почувствовать свое свойство вмещать самые продолжительные игры и занятия. Как хотелось порой подогнать его, перескочить через неделю, год, заглянуть лет за сорок вперед. Но время не слушалось. Оно заставляло себя уважать. Я и сейчас уважаю время. Все-таки — часть вечности!
Сестру Людмилу — Милочку, как ее называли иногда отец и мать — мне всегда казалось, что больше ей идет имя Люся — я по-мальчишески считал капризной и плаксивой.
— Кто первый, на коне военный? Кто второй, на танке боевой?
Кто третий, под мостом лягушку встретил?
С такими прибаутками потчевала нас мама куриной лапшой, вареной картошкой с растительным маслом, вишневым киселем или кипяченым молоком, внося поэтическую соревновательность в процесс принятия пищи. Встретить лягушку под мостом нам пока не грозило, ведь Мишка — младший брат, потенциальный хронический третий — не был еще задуман. Но черт тянул меня за язык:
— Люська, ты лягушку встретила!
— А! Сережка сказал, что я лягу-у… лягушку встретила. А-а-а!
Чуть не забыл о том, что у меня была и няня. Не Арина Родионовна, конечно. Возможно, поэтому и воспоминаний о ней у меня совсем не сохранилось — все мои сказки, песни и прибаутки вышли из другого источника. Но образ простой русской женщины всегда легким облачком парил над моей памятью о ранних детских днях и годах.
Мама преподавала в школе немецкий язык. Дома было много табличек с латинскими буквами, которые было очень интересно разглядывать. Однажды я побывал на уроке немецкого. Хорошо запомнилась песенка о голубе мира:

Kleine, weiβe Friedenstaube,
Fliege übers Land.
Allen Menschen groβ und kleinen
Bist du wohlbekannt!


2.

Отец, Егор Федорович Сметанин родился 8 декабря 1925 года в д. Давыдовка Покровского района БАССР в многодетной рабочей семье. Со школьной скамьи был призван в армию, воевал на 3-м Белорусском фронте под Калининградом, вернулся в Башкирию с орденами и тяжелым ранением, от которого хромал потом всю жизнь.
Окончив Сельскохозяйственный институт в Уфе, работал ветврачом в Стерлитамакском зерносовхозе, а на пенсию вышел будучи директором Ашкадарской птицефабрики, строительству и организации работы которой отдал около двадцати лет.
С мамой они не расставались со студенчества, воспитали двух братьев и сестру, которым дали образование, помогали строить семейные отношения и очень любили почти ежегодно собирать у себя вместе с внуками.
Мама, Любовь Тимофеевна (в девичестве Алексанина), на одиннадцать месяцев моложе отца (20 ноября 1926 г.), родилась в Татарии. Семья её была ещё более многодетной. До поступления в тот же сельхозинститут некоторое время жила у тетки в Магнитогорске. Выйдя замуж за Егора, переквалифицировалась из ветврачей в педагоги. Получила второй диплом о заочном обучении, до старости работала учительницей немецкого языка.
Дед Федор и бабушка Феоктиста некоторое время жили с нами в совхозе. Там же училась в средней школе мамина младшая сестра Людмила. У дедушки Тимофея и бабушки Василисы в татарской деревне я был только 1 раз в девятилетнем возрасте и почти их не помню.
Тетрадь с рукописью отца попала мне в руки после его смерти в 2011 году. С грустью разбираясь в его наклонённом влево, почти вертикальном почерке, скопировал текст на компьютер и, перечитав несколько раз, понял, что нового для меня эта рукописи ничего нет. Слышал эти нехитрые сведения и истории как от отца, так и от матери множество раз, знаю их почти наизусть.
Читал я когда-то и дневники матери, многословные и очень искренние, текстами из них мне тоже нынче показалось нелишним заняться.
Может быть внуки или любопытные правнуки захотят воспринять эти факты как бы из первых уст.
Егор:
После войны в стране сложилась тяжелая жизнь для всего народа. Разрушены и сожжены 1710 городов, 70 тысяч сёл, 6 млн. зданий (лишились крова 25 млн. человек) Погибло около 25 млн. лучших людей страны. 94 млн. ранено Экономика страны упала на 45% Подорвано сельское хозяйство. Нужно было поставить страну "на ноги" при недостатке продуктов питания и необходимых средств к существованию.
Студенчество вместе со всем народом переносило эти тяготы на себе. Хлеб 600 г. на день, сахар или конфеты 500 г. на месяц по карточкам, вот и всё, чем могла нас порадовать страна в это тяжелое время. Чтобы не погибнуть с голодухи, мы трое фронтовиков (Колядин И.А., Сибряев И.В., и я — Сметанин Е.Ф.) покупали дополнительно на троих еще одну хлебную карточку и на базаре покупали животный жир, которым сдабривали понемногу картошку, которую готовили сами для себя. Поэтому затируха (мука разболтанная в воде) два раза в день в студенечской столовой или жиденький суп, это была уже роскошь, что привлекало студентов, да плюс бесплатное общежитие в засыпанном опилками бараке.
15 руб. я получал за ордена, 36 руб стипендия. В общей сложности 51 рубль это были немалые деньги. Кроме того ходили на заработки, разгружали вагоны, баржи с углем, дровами, известняком и другими грузами, за что договаривались получать оплату не деньгами, а товаром по госценам. В государственных магазинах всё продавалось по постоянным довоенным ценам. Кроме государственных цен были рыночные — спекулятивные цены и существовали кооперативные магазины с коммерческими ценами в десятки и сотни раз выше государственных.
Студенческий профсоюз выделял студентам талоны на приобретение товаров в госмагазине (платье, костюмы, пальто, чулки, носки, отрезы, обувь и т. д.) По талону купишь в госмагазине товар, а потом его продашь на рынке по дорогой цене. Это был дополнительный доход студентов. Полученный на разгрузке вагонов товар тоже продавали по рыночным ценам.
Все студенты что-то для себя варили, все были повара. В столовую ходили со своими ложками. Посуда в столовой была сделана из жестяных банок. Лучшей одеждой была новая фуфайка или солдатская шинель. Из дома, кроме картошки, взять было нечего (ни продуктов, ни денег). Поэтому в летние каникулы мы сколачивали бригаду и нанимались на работу в учебное подсобное хозяйство института, заготавливали силос, сенаж, скирдовали сено, солому и выполняли все сельхозработы.
За работу в течение 2-х месяцев нас бесплатно кормили "до отвала", участникам войны, кроме всего, ежедневно выдавали по 0,5 литра молока, хлеб по своим карточкам. По окончании работы расчет с нами производили не деньгами, а урожаем (картошкой, морковью, свеклой, капустой. В общежитии был подвал, где мы хранили всё, даже солили капусту. Кроме того, студентам выделяли по четыре сотки земли для посадки картофеля. Так что: "Хочешь жить — умей крутиться"
Иногда девчата с голодухи придут к нам поесть. Говорим: "Хотите есть, чистите картошку, топите печь, готовьте на всех, даром кормить не будем."
И всё же замечательная эта пора — студенческая жизнь! Нужда и счастье. Не познав нужды, не познаешь счастья. Нет денег, продаешь пайку хлеба и в театр, в оперу или оперетку, на танцы, в парк или в кино. Студент никогда не унывает.
Мы все новинки театра и кино аккуратно просматривали (в то время телевизора-то не было), иногда старались проскочить без билета. По воскресеньям всегда был вечер танцев в спортзале института. Музыкальное сопровождение (пианино, аккордеон, патефон, баян) организовывали сами студенты (тогда ведь не было других музыкальных инструментов как сейчас).
Сейчас мы с Любой часто вспоминаем нашего друга Трофимова Владимира, отличного исполнителя классической музыки. Вот это были вечера!!!
Мы с Любой танцевали с упоением. Однажды даже на конкурсе бальных танцев в оперном театре заняли призовое место. Я в то время ходил на занятия в кружок бальных танцев, созданный при институте. Настоящие танцы, это не движения руками и ногами, а это движение души слитой с музыкой.
С питанием стало получше после отмены хлебных карточек в 1947 году, но все равно основными продуктами питания студентов оставались хлеб и картошка. С отменой хлебных карточек последовала денежная реформа. Цены везде стали единые — государственные. Спекуляция запрещена. О подобном бизнесе в те времена и в мыслях ни у кого не было — твердый государственный порядок, коммерческие магазины ликвидированы. Проводя реформу В.М. Молотов сказал: "Это последняя жертва народа." Будучи живым, что он сказал бы сейчас? Например, мне кажется — жертвы народа бесконечны. Пока существует элита — будут существовать жертвы народа. В этом меня убедила моя жизнь, особенно во время "господства" Б.Н. Ельцина. Народ просто ограбили.


Любовь:
Да здравствует 20 лет!!!
Сегодня, т. е. 20.10.46 г. исполнилось мне 20 лет. Вчера по поводу моих именин устроила вечер, присутствовали 6 м. л. (молодых людей) и 7 девушек (Гриша Сметанин, Ваня Сибряев, Ваня Колядин, Миша Синягин и Капитан. Из девушек я, Марийка, Женя Макарова, Ольга Н., Клава Назарова, Саша Хрущева и Зина Шайхутдинова).
Целый день прошёл в сборе посуды и т. п. к вечеру. Вечер начали в 9 ч. в. Преподнесли мне подарки т. е. универсальную коробочку для туалета (духи, пудра и губная помада. Капитан — заграничный флакон одеколона. Клава — 3 открытки).
Вечер начался хорошо, было весело, старалась вести себя весело и в то же время скромно. Особенно не спивалась. Гриша тоже вел так себя, что мне весьма понравилось, правда, много в нём ещё ребячества, но это сказывается его молодость и шутливость, бог с ним, это всё я ему прощаю.
Произошло вчера что-то несовместимое с моей совестью, вспоминая даже сегодня стыдно становится, просто невольно закусываешь губу и закрываешь глаза и проносится внутри, где-то глубоко, вроде и радостное, и в то же время неудобное. Первый подарила свой неумелый поцелуй молодому человеку, Грише, вот именно, неумелый. Ой! не могу равнодушно вспомнить, даже уши краснеют от своего неумения. Интересно, как это всё произошло. Стоим, значит, говорим, как обычно, о том, о сём, в данный момент говорили о вечере, ну и при прощании он решил поцеловать меня, как это обычно бывает. Поцелуй его длился целых 15 минут, это просто задело за живое, после этого у меня появилось желание доказать, что и я его люблю (коротко говоря, поцеловать его захотелось), и сочла, что данный момент очень удобен.
Конечно, в коридоре было темно, после его поцелуя, как я говорила выше, у меня состояние было ненормальное и в то же время идея такая зародилась. Ну, как сказать? Как подойти? С чего начать? В то же время исполнить своё желание. После его поцелуя вздохнула тяжело и тихонько покачала головой. Он задал вопрос: "Что?" Я говорю: "Ничего, не скажу". Конечно он понял, что я что-то думаю, но не решаюсь сказать, его это заинтересовало, а мне только этого и нужно было, он стал честным путём допытываться, я отказываюсь сказать и говорю: "Нет у меня совесть не позволяет сказать это". Его это ещё больше заинтересовало, он просто стал настаивать (меня в данный момент интересует, что мог он подумать или вообще предугадывать о моем замысле. Интересно, чего он ожидал от меня. Начала я с того: "Разреши тебя за твой подарок в честь своего двадцатилетия и ещё кое за что, хоть и неумело поцеловать." Он говорит: "Пожалуйста." Ой, это была решающая минута, наконец-то поцеловать любимого человека, и в эту-то решающую минуту вся практика поцелуя вылетела и получилось очень сухо, просто слов не найду... плохо... Я его не сумела по-настоящему поцеловать. За моим последовали его пожелания самые наилучшие в моей жизни и опять поцелуй. Да удовлетворение одно сейчас в нашей с ним дружбе, это в поцелуе. Чувствуешь себя на мгновение, что ты находишься под чьим-то покровительством, защитой, забываешь настоящие бури, неудовольствия, горе и нужду в жизни.
Поцелуй для взаимно любящих самое необходимое средство утешения, биение, влечение сердца. Неужели у нас с ним взаимная любовь или что-то наподобие любви, мне просто не верится, т. к. взаимной любви среди окружающей меня молодёжи я не встречала. Неужели он в самом деле любит меня, или просто так? Нет, почему-то мне не верится, почему-то я ожидаю разлуку, мне кажется она нагрянет неожиданно.


Егор:
Ну, как говорится, куда бы земля ни вертелась, а где молодость, там и любовь. Студенчество — пора любви. Этот "омут" затянул и меня. Было много увлечений (особенно первый год), но "желанной" не находил. И вот однажды в дни празднования Дня победы нас пригласили к себе в гости, в свою комнату, девчата (они учились годом старше нас). Я был весел, пел, играл на гитаре, шутил. Познакомился там с девочкой, звали её Люба. Она просила сыграть ей на гитаре, скромничала, стеснялась. Её красная шелковая кофточка так шла к её белесо-рыженьким волосам, застенчивому поведению, что в моем сердце что-то надорвалось.
Впервые в жизни я почувствовал то, чего не чувствовал доселе. Придя к себе в комнату, я сказал ребятам: "Вот эта девочка, рыженькая, что зовут Любой, будет моей навек. Так оно и случилось. Мы назвали её "огонь-баба". На следующий день я принёс ей в знак своей любви веточку яблоневых цветов, чем окончательно покорил её сердце. Я пишу эти строки в 1997 году, с той поры прошло 50 лет. Полвека. Но я ребятам обещал "будет моей навек". И так началась наша взаимная любовь.
Три года мы с ней дружили, не прибегая к сексу. В 1947 г. свершили путешествие по Уралу во время летних каникул. Нашей дружбе завидовал весь институт, так она была чистой, верной, взаимной. Мы были примером и образцом для других.
В 1949 году, когда моя любовь стала учиться на последнем курсе, мы решили соединить наши судьбы законным браком. Съездили к моим и её родителям, получили их благословение на супружескую верность, потом сходили в загс зарегистрировались и сыграли свадьбу, даже две. Одну студенческую — так захотели наши друзья, а вторую у моих родителей в кругу родственников как с моей, так и с её стороны. Вскоре у нас появилась дочка Татьяна. Нам в общежитии дали отдельную комнату. Друзья нас навещали, любовались дочкой.
По окончании института Любу направили по распределению на работу в совхоз "Шемяк" Уфимского района (недалеко от Уфы), а мне ещё год оставалось до окончания института.
Всё складывалось хорошо, как в сказке. Только моя рыженькая Любочка оказалась страшной ревнивицей, что иногда накладывало на наши очень нежные, радостные взаимоотношения некоторую грусть-печаль. Но всё постепенно с годами остепенилось. Проходит и ревность.
А если сказать правду, то эта "болезнь" окончательно не проходит до глубокой старости, вернее до смерти. "Без ревности нет любви". Я тоже иногда ревную, но живу по принципу: "по-настоящему любишь тогда, когда умеешь любимому прощать."



Любовь:
Я его пока люблю не полнотой любви, а частью и вот боюсь обворожит своей почти фантастической (от нечего делать, для препровождения времени) любовью (вообще женщины любят ласку и мягкосердечны, их легко подкупить). Ведь уже время по настоящему любить, сердце полно назревшей любовью, лаской и нежностью, но применить это к действительности страшновато, т. к. бог их знает (молодых людей) может быть они просто добиваются своей цели, доверия со стороны девушки, а в самом деле ничего не имеют внутри, а если имеют, то временное увлечение.
Вот это-то и страшит, вдруг ты отдашь ему огонь сердца, и встретишь на это только искорку. Поэтому-то и боязно любить полнотой души. Кто его знает, может быть, узнав о её настоящих чувствах, ему становиться неинтересно дружить с тобой. Есть такая цитата: "Если молодой человек выскажется весь, он становится неинтересен". Это, наверное, можно приложить и к девушкам. Да ещё мне кажется, ну что, ну как долго дружить с молодым человеком? Интересно только сначала узнать о незнаемом. О его жизни. А всё же интересно жизнь построена. Буду писать не только о себе а вообще обо всём видимом и ощущаемом со стороны.
Вот в одно прекрасное время ты увлечёшься человеком, тебе хочется поговорить с ним, проводить время хотя б. Ты своего добиваешься, тебе хочется большего, чтобы он объяснился в любви и думаешь, если только всё случился, больше ничего не нужно, но как только совершится последнее, ещё больше хочется поцелуя. Вот и выходит, что у человека чем больше есть, тем больше ему надо. Удовлетворить человека трудно. Не закончена моя предыдущая мысль. Вот узнала человека, добилась его объяснения, поцелуя, ну и что дальше? Хватит? Бросить? Нет ничего нового, нет, нужно заняться изучением человека в случае если придётся быть вместе в будущем, то как изучить, когда я сама многое в себе не понимаю, хотя, может быть, наоборот, хорошо понимаю, но не хочу признаться перед собой, что это в моем характере плохое, по моему это так, скверный у меня характер, злой, вредный и т. п. Всякая гадость в моём характере имеет место, зачем замазывать это. Есть ли вообще на свете человек идеал, у которого были бы только положительные черты в характере. По-моему, таких не было, нет и не будет.
Всяк по своему своеобразен. В каждом человеке есть и подлость, и месть, и лесть, и подхалимство, и эгоизм, и скупость, безусловно и хорошие качества есть, но их-то меньше. Нет поэтому справедливости, правды в жизни: никому не нужно верить, надейся только сам на себя. Нет, всё же нет ничего хорошего в жизни, каждый живёт ради своих выгод, целей. Нет, противно всё на свете, невольно приходится разочаровываться в жизни. Человек никому не нужен абсолютно никому, поэтому лучше жить только самому для себя, беспокоиться только за себя и думать о себе, т. к. больше никто о тебе не думает и никому ты не нужен. Поэтому никому не верь, что ты дорог для кого-то, кто-то тебя любит, этого быть не может или только временно. Всем ты нужен, пока жив и здоров для их собственных выгод. Собственно говоря, будь сам неплох и не будь ничьим рабом.
Многое мне пришлось услышать от одной особы (Л. М. М.) интересного о жизни и я сделала заключение, что вообще жизнь — это проституция — ни больше ни меньше. Пока я в этом ничего не понимаю, но из её рассказа я сделала именно такой вывод. По её словам, оказывается, жизнь зависит от более глубокого... (от полового совокупления). Иногда, говорит, что в этом, т. е. в счастливой жизни или вообще жить хорошо не зависит от любви, люди могут любить друг друга даже 7-8 лет до полового сношения, но после разочароваться навсегда, а другие наоборот просто уважают друг друга, но даже и не уважают, ругаются днём, но вечером сходятся своими чувствами и, удовлетворив друг друга, становятся опять близкими, понимающими друг друга. Оказывается чтобы удовлетворить себя и женщину, мужчина должен предварительно её подготовить к сношению и к удовлетворению. Если такового не получается, то происходит измена. Кто удовлетворит телом, тот хорош и делом.
Вот такие я вкратце сделала выводы из её рассказа, меня лично это пока не удовлетворяет и я не верю всему этому, но если в самом деле так, то зачем, спрашивается, человек живёт на свете, неужели ради полового сношения? Как это все противно, просто тошнит при вспоминании всего этого, нет это что-то невероятное. Просто появляется желание закрыть глаза и не смотреть ни на кого, все становятся противными, какими-то недалёкими стремящимися жить только для удовлетворения самого себя. Жизнь в таком случае мелка, зачем жить, неужели ради этого? Все противно для меня сейчас и девушки, и молодые люди. Пока мои взгляды на жизнь таковы, не знаю каковы они будут после физической близости.
Пока об этом хватит. 20.10.46 проводила Манюшу до дому, посадила с некоторыми трудностями,буду теперь ждать её возвращения. Настроение было паршивое. Пришла домой, света не было. Гриша был у нас. Он понял мое настроение, вернее не понял, а сам психанул (вместо того, чтобы успокоить меня, он ещё больше подействовал на мои нервы). До того я нервничала, что всю ночь была в бреду, это первая ночь такая в моей жизни, а сегодня я до того чувствую себя разбитой, сердце болит, нет утешителя, наоборот, мое такое состояние портит настроение другим.
Эхе-хе... Что это за дружба? Это фальшь. Нужно всегда оказывается рисоваться шутом, весёлым человеком. Скрывать свои настоящие чувства. Зачем это всё? Пока ответ на этот вопрос в неизвестности. С одной стороны он хорошо сделал, что ушел, иначе бы я ему наговорила грубостей скорее всего (или бы рассказала то, что не следовало бы ему слышать от меня, так как при плохом настроении иногда я ищу поверенного, а иногда грублю хорошему, недостойному грубости человеку), поэтому я довольна, что он ушел (может быть и у него настроение было плохое). Пусть не приходит с недельку, я немного пострадаю, а то говорят, что жизнь ещё заключается в любви, в страдании и т. д. и я люблю, но ещё не страдаю, поэтому пусть таковое случится, при этом любовь будет горячее. Даю себе слово больше молчать, быть более скромной, пора взяться за ум. Нужно составить план жизни и работы на время. Почему-то я стала задумываться, как бы с ума не сойти, столько у меня сейчас заботы.
Нет, Люба, ты не права в некоторых отношениях. Ты говоришь, "рисоваться, быть шутом". Это может быть только в обществе и ни в коем случае с близким тебе человеком. С ним-то нужно, да нужно быть искренней и откровенной. Если чувствуешь, что этот близкий человек с тобой тоже откровенен и если ты любишь его, то его-то стесняться нечего, а поэтому всем тревожащим и терзающим тебя делиться с ним, просить совета, советовать. Ведь это "он"!





3.

В совхозную семилетку, где работала мама и училась вся ребятня "Центрального", я пошел сразу во второй класс. Как это устроили родители, мне неведомо, наверное, свою роль сыграло то, что мама работала учительницей. К первому сентября купили школьную форму: новые черные кожаные туфли, серую гимнастёрку, брюки, ремень с латунной пряжкой и форменную фуражку с гербом. Портфель с учебниками, деревянный пенал с карандашами и ручкой, чернильница-непроливайка из коричневой пластмассы — всё было готово к началу новой и пока загадочной школьной жизни.
Соседские мальчишки, которые в основном были старше на год, уже по-настоящему учились и гордились положением учеников. А я, подражая им, всю зиму играл в школу с тетей и мамой, выводил крючки трудных букв «у» и «з» по прописи в настоящей тетрадке, шатко ли валко научился писать. Читал я уже давно. Со счётом, вроде тоже было всё в порядке.
Держа в левой руке портфель, а в правой букет георгинов и ноготков, я, в сопровождении мамы, отправился на свой первый в жизни урок. Вначале была школьная линейка, на которой что-то торжественное говорили директор школы и другие учителя. Потом нарядная девочка с бантами в косах и в фартучке зазвонила в колокольчик, перевязанный красной шелковой ленточкой и нас развели по классам.
В моем классе было три ряда парт. Выкрашенные черной краской, парты слегка походили на сказочных шахматных коней, выстроившихся на парад. Сидел я в среднем ряду, на предпоследней или третьей от стены парте. Весь класс был у меня как на ладони.
Вначале все подготовили учебники и тетради, достав их из портфелей и ранцев. У одного мальчика даже был вместо портфеля настоящий офицерский планшет, как у моего папы. Для письменных приборов на каждой парте было сделано углубление, рядом с ручками все аккуратно выставляли чернильницы. У некоторых они были фаянсовыми, у кого-то в виде широкого пузырька.
Учительница Валентина Герасимовна — невысокая, полная женщина с карими глазами и темными волосками на верхней губе, в сиреневом шерстяном костюме, провела перекличку, громко называя ребят по фамилии. В основном это были русские, украинские, башкирские, татарские фамилии. На улице мне приходилось играть с ребятами разных национальностей, поэтому слышать Галеева, Сидоренко, Голованова, Хасанова было неудивительно. Был объявлен диктант.
Пройдя между рядами и убедившись, что все готовы, учительница начал диктовать упражнение. Первая фраза далась мне на удивление легко и красиво. То же было и со вторым предложением. Но когда Валентина Герасимовна начал диктовать третье, что-то отвлекло меня и я забыл, что после точки следует новое предложение. Вспомнил о правиле, что его надо начинать с заглавной буквы, когда уже выводил второе слово.
И тут я горько заплакал. Ни мама, ни тетя Люда не говорили мне, что будет, если я сделаю ошибку на уроке. Дома я запросто перечёркивал написанное и продолжал писать дальше. А как здесь? Что делать? Слёзы так и лились по щекам, грозя испортить тетрадь.
Заметив мои страдания, учительница подошла и, поняв в чём дело, ласково сказала: «Успокойся, перечеркни легонько букву, напиши рядом большую и продолжай писать дальше. Только будь внимательнее, не делай больше ошибок.» Диктант продолжился.
Мне, конечно, было неловко и за ошибку и невольный плач, но внимание одноклассников отвлекло другое событие. Девочка-казашка со второй парты, плохо говорившая по-русски, не смогла попроситься выйти и под ней, прямо под партой образовалась небольшая лужа. Валентина Герасимовна вывела девочку из класса, позвала уборщицу с тряпкой и ведром, и через несколько минут урок пошёл дальше.
Следующим уроком было чтение, которое доставляло мне только удовольствие. Конечно, учебник «Родной речи» уже был наполовину прочитан дома. Но было очень интересно наблюдать, как читают другие мальчики и девочки, насколько выразительно у них это получается, какие бывают забавные и смешные ошибки.
Помню сам был удивлён ошибкой, которую сделал, читая слово «аквариум». Несколько раз оно мне попадалось в каком-то рассказе и я уже бегло пробегал его глазами, не сомневаясь, что оно звучит «акавриум». Я знал, что оно означает «стеклянный ящик для разведения рыбок», хотя у самого никогда домашних рыбок не было, как не было их ни у кого из моих знакомых. И когда слово прочёл кто-то другой, я вначале был уверен, что ошибся именно он. Но прочтя его по слогам и ещё раз по буквам, обнаружил, что ошибка моя. «Аквариум» — звучало странное слово.
К этому звучанию пришлось привыкать, поначалу оно ещё долго казалось мне неправильным. Я радовался, что узнал об истинном звучании слова до того, как сам прочёл его вслух на уроке. Кому хочется, чтобы над ним или его чтением смеялись!
Первые оценки у многих почти вплоть до пятого класса были хорошие или отличные. Редко проскакивали тройки, а двоек вообще не было. Ребята-одноклассники приняли меня хорошо. Правда, я все равно чувствовал себя немного младше, чем все. Год разницы в детском возрасте многое значит. Был я и чуточку безответственней, и чуточку диковатей, чем остальные, хотя, наверняка, в глаза это никому не бросалось. Тем более после седьмого класса, когда неожиданно пошёл в рост.
Учиться в школе нравилось очень. Приятно было идти поутру мимо совхозного магазина, мимо ещё двух деревянных домов навстречу восходящему солнцу, слегка прищуривать левый глаз от его лишней яркости, здороваться с другими школьниками, учителями. Кроме нас, в школе учились дети с северного отделения совхоза, которое находилось в двух километрах от "Центрального". Зимой ребятишек частенько подвозили на тракторе, за которым ехали большие металлические сани.
На таких санях обычно перевозили молоко в оцинкованных флягах, иногда мальчишки катались на подшитых валенках, прицепившись к раме. Те, кто посмелей, бывало, открывали крышку фляги и доставали молочный снежок — горсточку замерзшего молока. Крышка фляги тут же закрывалась: такое воровство в совхозе не преследовалось, но и не приветствовалось.
Наша семья жила в обычном достатке. Пока дедка с бабкой были ещё в силе, держали скотину: несколько овец, корову, кур, поросенка, который обычно к осени вырастал в большую свинью. Один поросенок был черной масти, звали его Цыган. Помню корову, по кличке Венера, как-то в шутку мама посадила меня к ней на коричневую теплую спину, но это было ещё в дошкольном возрасте.
Отцу выделили жеребца по кличке Житомир, тарантас, на котором он ездил по отделениям совхоза. Я просил деда научить запрягать лошадь, но для того, чтобы затянуть супонь и ремешок хомута нужна была сила. Каши, видимо, я еще съел мало, сил для того, чтобы запрячь Житомира не хватало. Но распрягать его я научился.
Папа, бывало, позволял мне отогнать коня на конюшню, что я с удовольствием и делал. Проехав мимо совхозного клуба через дорогу, дальше мимо конторы, я подъезжал к бревенчатой конюшне, распрягал смирную лошадь, заводил её в стойло, укладывал дугу в тарантас, а хомут должен был занести в сторожку. Для хомутов прямо из стены в углу торчал железный штырь.
Как-то весной у нас на "Центральном" произошло несчастье: парень упал в канал пруда во время спуска воды, который проводили регулярно, чтобы избежать половодья. Канал ещё был кое-где завален рыхлым, ноздреватым снегом и не весь расчищен от льда. Водоворотом тело затянуло под лёд и тут же выбросило за плотину, но, наверное, утопленник ударился головой об лед или камень, потому что спасти его не удалось. Мужики делали ему искусственное дыхание, кто-то посоветовал откачивать и какое-то время труп еще пытались оживить, раскачивая в простыне или скатерти из стороны в сторону. Не помогло.
В день похорон утонувшего папа, слегка пьяный, приехал с работы верхом. Какое седло было на Житомире! Кожаное, с лукой, со стременами. Мне, конечно, захотелось прокатиться. Папа не стал привязывать коня к забору, как обычно, а подсадил меня в седло. До стремян я не доставал ногами. Чтобы удержать равновесие, вцепился одной рукой в гриву Житомира, другой - в луку седла. Сел поудобнее. Видимо, вид мой уже внушал уверенность, так как папа сунул в руки уздечку и хлопнул жеребца по спине. Житомир поскакал. Я тут же потерял равновесие и, не выпуская из рук узды, снова вцепился в седло и гриву.
Через пару минут я понял, что, кажется, удержусь, но сесть в седле по-настоящему, чтобы поднять рукой уздечку, тоже не получилось. Вылетев на улицу пред клубом, конь мчался к переезду через большак навстречу похоронной процессии, двигавшейся от здания клуба. Впереди несли ярко-красную крышку гроба, затем сам гроб. «Убьётся!» раздался чей-то голос. Но мне уже не было страшно. Я думал только о кюветах по сторонам дороги, которые предстояло пересечь, обычно, когда её приходилось переезжать в тарантасе на козлах, меня довольно сильно трясло и швыряло. Как удастся сделать это верхом, я не представлял. Однако, Житомир пересёк дорогу процессии, лихо перемахнул через дорогу, да так, что седок не ощутил разницы.
Пролетая мимо конторы, я уже знал, что не упаду. Возле конюшни Житомир остановился и встал спокойно, в ожидании, что его распрягут. Конечно, хотелось покататься ещё, но я решил не испытывать судьбу и снял седло. Потом отвёл коня в стойло и направился домой.
Hosted by uCoz