Сонеты в «Окраине-обочине»
Михаила Кузьмича Антохина — лишь вторая и вовсе не последняя
часть книги. Эта часть в отличие от первой «Напевы ивовых
предместий и проселков» или следующих не носит никакого особого
названия — только указание на жанр — «Сонеты»
и все.
Она предваряется скромным посвящением «…
моей маме Антохиной Наталии Ефремовне» и стихи выстроены в ней,
как отделение новобранцев на перекличке под номерами с первого по
сорок второй.
Но какой-то неясной тревогой веет от этого,
вроде бы, формального названия, от сухих единиц отсчета —
слишком крепки связи в памяти каждого русского с этими цифрами «Сорок
первый», «Сорок второй»…
Бегло
прочесть антохинские сонеты невозможно. Это вам не «изящная
словесность твердого жанра», которая подразумевает восхищение
легкостью и чистотой слога. Это вам не сверкающая, прихотливо
вьющаяся лента праздничного букета, будь он любовно составлен из
одних только благоухающих роз. Это стихотворения властно заставляющие
вернуться к строке, задуматься, вникнуть в прочитанное и внезапно
озариться открывшимся смыслом. Хочется перечесть их заново, удивляясь
и сопереживая одной из великих трагедий двадцатого века, постичь
тайну того, как бился и как выстоял наш народ в Великой Отечественной
Войне.
Наверное, одна ассоциация придет в голову каждому
читателю: образ великой скульптуры Вучетича — «Родина-Мать
зовет». Этот монумент, казалось бы, не оставляет надежд у
современного поэта — можно ли превзойти подобное по замыслу,
грандиозности воплощения, доступности и глубине воздействия на людей
ее призывной символики. Но есть «Вставай страна огромная»,
есть «Жди меня и я вернусь», есть Родина «Василия
Теркина». Разве они не способны оставить сходное впечатление?
Вот и Михаилу Антохину удалось создать произведение если не
равновеликое, то равнозначащее, вывести уровень югорской поэзии на
уровень таких поэтов как Лебедев-Кумач, Константин Симонов, Александр
Твардовский.
Попробуем показать это, следуя цитатам из
«Сонетов». Нет нужды говорить, что классический канон в
большинстве из антохинских произведений с блеском соблюден.
В
первом из них перед нами живой образ молодой женщины-крестьянки,
насыщенный романтизмом юности и любви:
За
маревом, как будто за водой,
В ромашках вся, — ты по лугу
бежала.
Небольшую интригу сразу вносит игривое
указание на особую желанность героини не только для мужа, но и для
природы — персонифицированных Дня и Вечера, которые, однако,
сразу получают свою «отставку»:
И третьему была
верна до гроба.
И вот на свете я который год
Живу любви
твоей с тем, третьим, плод.
Во втором сонете о жаворонке,
—
И, пением его упоена, —
Ты замирала
средь травы высокой, —
в поэтической строй картин
природы врывается стихия света. Солнце, на фоне которого трепещет
степной певец, вливается в глаза всматривающейся в него Натальи,
чтобы остаться в ней на протяжении всей композиции, просияв потом
особенным светом.
К тому же готовит читателя третий сонет,
начинающийся словами:
В тебе всегда избыток солнца
есть.
Далее герой видит свою мать в обыденной обстановке,
но как бы светящейся:
И каждое твоих движенье
рук
Обозначалось как движенье света.
Мотив света:
Так
мне и в детстве и на склоне лет
Путь освещает твой душевный свет.
–
в общем-то, самодостаточен, он мог бы завершиться
на этих строках, но терпеливо ждет своего развития впереди. Пока, в
сонете под номером 4 он заполняется сверкающим цветом неба.
О
нет! Там не кончалось божество
И красота на миг не угасала,
Где
рук твоих весёлых волшебство
Над будничностью серою витало.
До
янтаря сосновый тёрла пол,
До цвета неба промывала стёкла
—
Любви и ласки синяя река
Катила волны в нём
своим черёдом.
И я в тех волнах нежной рыбкой плыл,
Тебя
любя, тобой любим я был.
Картины ничем не возмутимой,
родиковой чистоты детства возникают перед нами как по чудесному
мановению в нежном сонете № 5, в торжествующем шестом, в мечтательном
седьмом, космическом восьмом сонетах.
Но вот в девятом сонете
возникает предчувствие будущих бед и чудовищных потрясений
В
твоих глазах я не терял любви —
Они всегда её жилищем
были.
Мир принимал порой разбойный вид,
Но и тогда они его
любили.
Они, наверно, видели вперёд:
Передерутся взрослые,
как дети,
И вновь любовь из их сердец сойдёт
На города и на
селенья эти.
И сбудутся давнишние мечты
Но пока
«взрослые» «не передрались», мир еще лишен
«разбойного вида» и обыденной сутью происходящего
является простая крестьянская работа.
Ни моря не
видала и ни гор ты,
И только поле знаешь наизусть,
Которое тебя
взрастило гордой
И к гордости дало печаль и грусть;
И
добротою щедро наделило, —
Чем ты богата — всё
в тебе от поля.
Когда пробьёт твоей кончины час —
В
последнем взгляде будет твоя воля:
Чтоб это поле жить осталось в
нас;
Любимая, скажу тебе заране:
Оно во мне, как и твое
дыханье.
А пока происходят события еще совсем не
военные: переезд из орловской области еще далее, на юг России,
который и на Наталье и на детях, конечно, отражается весьма сильно.
И день пришёл: назначили отъезд.
И ты совсем, цветущая,
поблёкла.
Зачем-то спешно протирала стёкла,
На ставнях мелом
рисовала крест.
Оглядывала даль села окрест —
И
горьким блеском наполнялись веки.
Психологически
достоверным предстает сонет № 12, в котором описан испуг мальчика,
увидевшего всего-ничего – свое отражение в глазах лошади.
Конь глянул на меня, тряхнув поводья,
И я себя узрел в
его глазах.
О, как тогда меня подрезал страх!
И я
остолбенел, остановился…
Но этот страх, становится
предтечей довлеющего чувства, которое приходится преодолевать в
тяжелейшие последующие годы.
Тринадцатый сонет посвящен
путешествию по железной дороге, со своими прелестями и чудесами:
А
днём — облака — то, как стадо баранье,
То словно
дворцы на небесном просторе,
Потом они стали в зверей
обращаться;
А я от окошка не мог оторваться,
Совсем забывая про
пищу и сон;
И мама порой приникала к окошку,
Тихонько
жевала сухую лепешку
И всё повторяла: как в церкови звон.
В
четырнадцатом сонете мы застаем нашу героиню и ее детей в чужом селе,
под пристальными взглядами хуторян, которые не слишком приветливо
встретили новоселов.
Душно-липкий вечер
В полнеба
распростёр свои крыла.
Чужбина придавила наши плечи,
Вдавила в
землю и, как плетью, жгла.
Картину сельского быта и труда
видим мы в пятнадцатом сонете. Кажется, мирная жизнь неспешно
настраивается на долгие годы. Ничто не предвещает грядущей войны.
Ни свет и ни заря — вставала ты,
Порой и петухи
ещё не пели;
А тёплый дух струился от плиты
И согревал нас в
утренней постели.
Шипя, сырые головешки тлели.
Иль видел я,
иль чувствовал, как ты
Металась по избе без суеты,
Во тьме,
вслепую, —
Руки всё умели!
Мы просыпались…
солнце выше окон;
Из чугунка струился пара локон,
И молоко в
стаканах на столе;
Но вот звучит шестнадцатый —
военный сонет. Совершенно меняется гамма образов и чувств. Померкло
сиянье солнца. Сбылись тревожные предчувствия девятого и двенадцатого
сонетов.
Пришла война и с каждого двора
Взяла кормильца
властно и жестоко.
Остались бабы.
Краснее зорь сухие их
глаза,
Темнее сумерек осенних лица,
Платками, как бинтами,
сжаты лбы;
Их губы сведены в одну полоску,
Их рты забиты
языков камнями,
Во всём презренье — и ни в чём мольбы.
В
семнадцатом сонете, посвященном бабушкиной смерти, в восемнадцатом,
описывающем всеобщий недород и голод, в девятнадцатом, где героиня
едва не теряет своих детей от случайного взрыва найденного ими
снаряда, над ней витает материализовавшийся, приблизившийся донельзя
ужас военного времени. Вот как развивает тему 20-й сонет:
Шел
сорок третий год того столетья.
Европа сплошь охвачена войной.
На
мир лишь из окопа мог глядеть я, —
Окоп нам был родней, чем
дом родной.
И ясным днём и в темноте ночной,
Заслышав гул
немецких бомбовозов —
Летели мы, как куры от навоза,
Когда
к ним коршун подлетел стрелой.
В темнющий лаз бросались мы
нырком
И скатывались в яму кувырком,
Затискиваясь в мякоть
одеяла;
И за собой прикрыв дерюгой лаз,
Наощупь ты
отыскивала нас
И, стонущих собою прикрывала.
В
последующих двух сонетах описывается, как героиня спасает своего
раненого мужа, едет за ним и забирает его домой.
Какая-то
беда нас стала угнетать.
А к вечеру — и страхи, и
тревогу
Влила в нас курица, что стала вдруг кричать
По-петушиному,
идя к порогу.
Не раздеваясь, не туша лампады,
Метали мы
невидимые взгляды
Во все углы, переживая тьму;
А утром,
вдруг письмо — как избавленье:
— Я в Кисловодске.
Ранен. На леченье. —
Оставив нас, ты ринулась к
нему.
Твоё старанье не пропало зря,
И в первой
половине сентября
Израненный отец домой вернулся;
Затем
Наталья прощается с подросшим уже сыном, лирическим героем, от имени
которого ведется авторское повествование, напутствуя его в
самостоятельную жизнь. И тут обнаруживается великая роль ее нехитрой
материнской науки, освещающей отныне всю его долгую жизненную дорогу.
С позиций прожитого это оказывается очень хорошо видно.
Меня
учила ты не помнить зла,
Добром платить за мелкие обиды,
Беду
от друга отводить рукой;
Запомнил я твою науку,
мама.
Когда душа моя — сплошная боль —
К тебе я
прибегаю и взываю.
Особо значительным видится портрет
матери нарисованный в следующем сонете. Невозможно не привести его
целиком.
Сонет № 24
Смотрю на потемневшие черты:
О,
как резцом жестоко время водит;
Но что ни день — мне всё
милее ты,
И нежностью к тебе душа исходит.
Боюсь высоких
слов! О, мать моя,
Ты по земле прошла, не поднимаясь,
И ниже
никогда не опускаясь, —
Жила ты ею, плача и смеясь.
Не
знала ты иного ремесла,
Как землю засевать добром и лаской,
Легко
неся нелёгкую поклажу;
Смотрю на потемневшие черты:
Твоим
морщинкам счёта уже нет
И их, как ни люби я, не
разглажу.
Продолжением этого портрета являются не
менее сильные 25-й, 26-й, 27-й сонеты:
И с высоты и
возраста, и роста
Хочу дорыться и хочу понять:
Откуда силы в
сердце у тебя,
Что не дают согнуться мне под ношей?
Ответа
нет. Лишь влажные глаза,
Наполненные радостью и
счастьем,
Раскрылись так, что видится душа
Огромная,
бескрайная,
И в ней —
как во Вселенной
Сполохи
играют.
Монументален следующий сонет, в котором образ
матери предстает уже как обобщенный художественный тип, сравнимый с
лучшими образцами мировой поэзии.
Сонет № 28
Твоё
лицо —
Подобно складкам гор:
В лощинах — темень, на
хребтах — свеченье;
Застыло всё; лишь соучастный взор
Хранит
души живое излученье.
Когда же правнук, мелко семеня,
Идёт
к тебе или проходит мимо, —
Меняется оно неуловимо,
Как
ржавое железо от огня.
И там, где ночь и мрак сошлись,
Любя,
И их постель — бездонная пучина, —
Зарделось
что-то прежнее тебя,
Когда такого ж ты держала сына, —
И
понял я: лицо твоё во мне,
Как неба свет, продолженный в
окне.
Замечателен 29-й сонет, посвященный рукам матери.
Смотрю на руки…
Ничего нежней
Я в этом мире
рук твоих не знаю;
На них мозоли всех на свете жней,
И скорби
всей земли на них узлами.
В тридцатом сонете вновь
возникает тема света, которая была заявлена во втором.
И
осень на исходе. Лишь зима
Всё ближе надвигается
безбрежьем,
Безмолвием; и ты уже сама
Вся белая, лишь имя веет
прежним
И вот, когда все признанья уже прозвучали,
величественный портрет вырисовался во всех деталях, почти
окончательно завершен, читателя ждет новое потрясение. В следующем
сонете мы видим, как откликнулись военные беды, сказавшись на
здоровье Натальи уже в мирные годы, когда, вроде бы, можно еще жить
да жить. Не так ли над нашей многострадальной страной разразилась так
называемая «перестройка»?
Сонет № 31
И
над тобою грянула гроза:
Лишилась сразу слуха ты и зренья.
Глядят
с угла святые образа,
Как бы твоё испытуя терпенье.
Покорная
судьбы своей теченью, —
Ты кротко приняла её удар;
И
шум мирской, и ангельское пенье
Теперь лишь сердца твоего уменье
—
Воспринимать. Оно и слух твой и глаза.
А мир, как
океан, кипит и дышит,
И бедами невиданными
брызжет,
Четырнадцатистишия сонетов – много ли
простора дают они для выстраданного чувства и высокой мысли? Кажется,
что можно еще добавить о нашей героине? Итог жизни и страданий ее
подведен, рвется мощный подтекст из кратких стихотворных строчек,
перед читателем готов новый и в тоже время старый как мир символ
эпохи. Наталья является перед нами олицетворенной Россией. Этим
сказано едва ли не все. Но мастерство художника в свободной речи
проявляется так же, как и в лаконичности.
В последующих
десяти сонетах Михаил Антохин поражает уже тем, что, оказывается,
может добавить что-то сверх сказанного, причем эти новые и новые
добавления не кажутся лишними, они и не есть что-то лишнее, потому
что они есть жизнь, которая продолжается даже тогда, когда на грани
гибели или окончательно погибает что-то святое. В тридцать втором
сонете перед нами старая, больная женщина, готовая безропотно и почти
бесстрастно свести счеты с жизнью:
… ты пока что
тут.
Кто знает: год иль несколько минут
Пробудешь здесь, —
уж ничему не внемля;
И, если мысль в тебе ещё жива, —
То
не греховны, а святы слова:
«О, Господи, сведи скорее в
землю».
В тридцать третьем сонете не совсем ясно: то
ли лирический герой описывает свою душевную неопределенность,
недоумение по поводу происходящего с Родиной, то ли пытается вжиться
в положение по-прежнему любимой матери, с которой ему скоро предстоит
окончательно расстаться. Но это неопределенность и это положение в
высшей степени знаменательны.
Какая тьма вокруг! Какая
мгла!
Иду на ощупь и сбиваю ноги.
О, будь ты рядом, — ты
бы помогла
Не сбиться мне с проторенной дороги.
Следующие
пять сонетов – это плач по неосуществившемуся желанию проводить
маму в последний путь. Горе это безутешно, потому что поправить
ситуацию нельзя.
Тебя не вижу я и не увижу:
Меж нами
время чёрной полосой.
Солёную проглатываю жижу
Как в дальнем
детстве
Ржавою косой
Разрезано меж нами
расстоянье;
Сонет № 35
На скорбный гроб не брошу
горсть земли,
Не оболью твои слезами руки.
Здесь не
простившись —
Встретимся мы там,
Прибитые к желанным
берегам
Для вечной жизни, вечного свиданья.
Сонет № 36
А
я мечусь, истерзанный, уставший,
Держу платочек, с плеч твоих
упавший,
И чувствую, как ты меня зовёшь.
Сонет № 37
И
пусть бессмертью я не бросил вызов.
Но маму я ни словом не унизил
—
Свидетели — земля и небеса,
Сонет № 38
Здесь
на Земле, как во Вселенской яме
Сидел и молча думал я о маме,
И
клокотала слёз во мне река;
Плотина воли крупно содрогалась,
—
И дрожь по её телу разбегалась, —
И колебала
сердца берега.
В тридцать девятом сонете, когда
эмоциональное напряжение, кажется, доходит до предела, намечается
символический выход из ситуации. Ведь с написанием сонетов, с их
опубликованием, психологическая разрядка достижима, тема находит свое
исчерпание, камень падает с души.
Сонет тридцать девятый
как хребет.
Куда ни обернёшься — склоны, скалы;
Разрежен
воздух и рассеян свет,
И что ни шаг — то пропасть, то
завалы.
Ползёт к моей груди холодный страх…
Ты
уменьшаешься, ты таешь на глазах…
Всё меньше…
меньше… и — пропала.
Точка.
В
предпоследнем, сороковом сонете звучит обещание, а точнее констатация
факта невозможности забыть Наталью — Мать-Родину. На самом
деле, такое невозможно забыть. Читатель уверен в этом вместе с
лирическим героем и автором.
Я знаю, что тебя я не увижу,
Я
знаю, что тебя я не услышу, —
Но выше сил моих тебя
забыть;
В сорок первом сонете вновь пронзительно и щемяще
описан символический обряд прощания с матерью, лирический герой
просит у нее прощения, зная, что прощения этого дать уже некому.
Сонет № 41
Вокруг тебя
собрался весь наш род, —
И только я один в дали
сибирской.
О, мать моя! Как пуст мой огород,
Как я устал от
холода и риска.
Чужие тени продолжают рыскать
Вокруг меня,
вокруг моей души;
Проснусь и слышу: что-то всё шуршит,
И чьи-то
лица рядом близко-близко…
Хочу перекреститься, а
рука
Как посторонняя, как в облаках —
Не колыхнётся, не
пошевелится;
Прости меня…
Наверно, плох я
сын,
Доживший до инфаркта и седин —
И не
представший,
Чтоб с тобой проститься.
И в последнем,
сорок втором сонете подводится итог всей композиции сонетов, находит
завершение взаимоперекличка тем и мотивов, с выходом к тому, что
вернее любой эффектной концовки завершает повествование, к жизни, к
ее естественному продолжению.
О, мать моя! С тобою вновь я
прожил
С младенчества до этих грозных лет,
Когда минута многих
дней дороже.
…И повседневно — смерть для всех
одна.
Но выше мрака, выше всякой смерти,
Как продолженье наше —
наши дети
И умная, красивая страна!
Им красоту и множить, и
беречь,
Когда умрём… Но не о смерти речь.
Трудно
добавить что-либо к изложенному. Сонеты Михаила Антохина вызывают
эмоциональное потрясение, сопоставимое с ощущением от встречи с
классическим произведением искусства. Приятно, что это происходит в
наше время, когда, казалось бы, русская поэзия безнадежно сдала свои
позиции, когда в книжном магазине скорее встретишь пособие для
начинающего сектанта или наркомана, чем добрые стихи.
Патриотизм
пронизывает каждую строфу, каждый стих, каждую букву скромной и в то
же время торжественной, неброской и в то же время пронзительной
композиции. Прочитав эту часть книги, чувствуешь себя другим
человеком. Становится как бы легче дышать, кажется, солнце ярче
светит, яснее, чище озаряет улыбка уста близкого человека, понимаешь,
что в жизни, которая способна на такое, лучшее все-таки впереди.
